Фото предоставлено Павлом
Василий Крестьянинов – единственный журналист, сумевший снять «самоубийство» Павла Крисевича на Красной площади, – разговаривает с недавно освободившимся художником.
Пока Павел отбывал срок за «хулиганство» в виде акции у Кремля, Василий эмигрировал в Германию от преследований ФСБ.
— Привет! Спустя… четыре года. И сразу: если бы ты мог вернуться в день перед акцией, зная, что тебя ждёт заключение, ты бы всё равно её провёл?
— Да, потому что она привела к тому огромному количеству событий, которые компенсировали то, что я сидел в тюрьме. Первое и жизненно важное — что я женился на Лене. Второе — что я нашёл себя уже профессионально как художник, просто потому что и стиль свой появился, и какой-то нормальный каталог работ в графике. А я ведь тот пацан, который дрался с эшником в шаре из колючей проволоки на Арбате. А теперь могу сказать, что вот ещё картины рисую, да. Купите, пожалуйста.
И к тому же там было много всяких событий, пока я сидел: домой приходил военком с полицией, меня искали по повесткам, пытались призвать во время частичной мобилизации. Они не знали, что я в тюрьме, да. Думали, что я кошу год.
А так-то конечно, не так-то легко вспомнить, что это было за время. Потому что я перед акцией ночевал на подоконнике в подъезде где-то на Рижской, от которого я знал пароль к домофону.
От Рижской я поехал на Трубную, а оттуда пошёл гулять по Садовому кольцу в сторону Чистых прудов. Там посидел в кофейне, почитал статью про детей глав ОПГ на «Дейли Шторм». Пытался скинуть напряги, потому что Мансур (адвокат Мансур Гильманов – ред.) меня очень жёстко закошмарил тем, что я могу сесть, и у меня всё это периодически всплывало в тот момент.
Василий Крестьянинов
— А ты думал насчёт бронежилета?
— Я помню, что это обсуждалось. Мансур поехал к нацболам, взял у Акселя бронежилет боевой.
— Почему ты его не надел?
— Потому что он огромный, и как будто бы я реально как террорист какой-то в нём выглядел. И Мансур такой серьёзный: «Ну вот, бронежилет, всё, надеваем». А сейчас, в 25-м году, попросить бронежилет у нацболов, мне кажется, – это что-то страшное.
— А я тем временем готовился тебя снимать. Выбрал точку для съёмки в «Боско-Баре». Просунул объектив через пластиковые деревья, прикинул… Мне официанты сказали: «Вам надо что-то заказать, вы не можете просто так вот сидеть с видом на Красную площадь». Я говорю: «Ладно, мне тогда 100 грамм джина, пожалуйста».
— В 10 утра?
— В 10 утра. И вот с камерой сижу, смотрю на Красную площадь со льдом, джин. Они, конечно, были удивлены, когда всё произошло.
— «А, вы как будто знали, что ли?»
— Нет-нет, это я случайно. Турист, просто турист.
— А я незадолго до этого в туалете «Макдональдса» заряжал пистолет. Три холостые пули. Потому что там же как обычный пистолет, только ствол заваренный. И уже от этого «Макдональдса», с Маросейки, на такси поехал вот к тому повороту, откуда уже идти к Лобному месту.
— Я помню сообщение твоё, кстати, с того же аккаунта в телеграме. И вот пару дней назад у меня опять там высветилось: «Гвардии сержант». Почему ты у меня так называешься?
— Это очень древний сюжет. «Гвардии сержант» — просто потому, что я гвардии сержант запаса так-то.
— Ну, в 2025 году это очень даже неплохо. Вернемся в тот день. Что ты чувствовал? Выходишь на Красную площадь, слева собор Василия Блаженного, справа Мавзолей, остаются последние метры. У тебя не было такого, что, как говорят, пробегает вся жизнь перед глазами?
— «Блядь, надеюсь, что хоть кто-то пришёл». Потому что второй попытки не будет. У меня пистолет был в шопере. Рука тоже в шопере уже. Я пока шёл, снимал его с предохранителя. Нашёл место, где немного народу вокруг, встал и первый раз выстрелил. Тогда у меня вообще всё в замедленной съёмке начало происходить. Я прям видел, как вся площадь мусоров в мою сторону побежала. Росгвардейцы, ФСОшники, ФСБшники, как они за кобуры хватаются, пистолеты достают. Думаю: «Всё, пиздец. Надо, короче, заканчивать».
— А в какой момент ты впервые увидел фотографии с акции? Уже, наверное, в СИЗО? Тебе их показали?
— Прям фотки я увидел, когда мы посмотрели фильм, который «Редакция» делала. Подумал, что да, заебись. Хорошо, что хоть фотографии есть нормальные. Потому что там же был тот момент, когда задержали Нику Самусик. ФСОшники прям при нас, в ОВД, какой-то иглой пробили ей USB-карты.
— По этой причине-то я, сняв акцию, тут же отправил файлы в редакцию великого издания «Ридовка», быстренько сложился, ушёл, спустился в туалет ГУМа, переоделся, надел какой-то капюшончик, масочку и исчез. Но потом меня всё равно задержали на Чистых прудах, якобы за распитие. а потом фотографии, которые принадлежали «Ридовке», мы выставили как общественное достояние. «Ридовка», кстати, активно освещала твой арест, потом отъезд мой. И ни слова не написала о твоём освобождении сейчас.
Василий Крестьянинов
О тюрьме и свободе
— Кстати, о нацболах. Помню, что ты в Питере некоторое время посещал их собрания. Как сейчас относишься к ним? Вообще, какая у тебя политическая позиция сейчас?
— Плюс посидеть в тюрьме — ты можешь себя ни с кем не ассоциировать. Потому что ты говоришь: «Я тут три с половиной года в тюрьме сидел». Все события прошли мимо меня. И, на самом деле, я хочу остаться на тех позициях, что можно было соблюдать в 2021 году. Когда ты не навешиваешь на людей ярлыки, а общаешься в первую очередь с человеком, отдельно от его политических взглядов. Так что и среди нацболов есть ребята, с которыми можно пообщаться и на самом деле переписываться. Но происходящие события и то, какие они чувства вызывают… В это совсем не хочется влезать, хочется продолжать тему поддержки политзаключенных и отстаивания прав.
— А каким образом ты хочешь это делать?
— Ну, насколько это остаётся возможностью в России, продолжать картины рисовать и заниматься вот таким вот творчеством. А там, может, потом ещё что-то придёт в голову.
— А ты хочешь помогать из России?
— Ну да. Я пока не думаю уезжать.
— Ты не хочешь?
— Не хочется вообще.
— Почему?
— Должен кто-то в России остаться.
Про политику и круг общения
— А много ли людей из той тусовки четырёхлетней давности, в которой мы с тобой, наверное, вместе были, остались, по твоему мнению? Вообще, кто-то остался из твоих прежних знакомых?
— Процентов 30. Это я не беру в расчёт тех, кто остался, потому что они отстаивают сторону, на которой легко остаться.
— Что это значит?
— Ну, участвуют в СВО. И нацболов я в эти 30% не вношу.
— Насколько вообще изменился твой круг общения? Много ли знакомых, друзей до ареста, отказались от контактов с тобой после освобождения?
— Отказалась часть моих знакомых, с которыми я учился в МГИМО. Те, кто взял направление учиться и работать в МИДе, порезали все крамольные связи.
— Не жалеешь, что ты, как я помню, не закончил, получается, вышку?
— Не жалею, буду швеем.
— Ты получил профессию швеи?
— Я швей! Работаю на швейной машинке, на прямострочной. В тюрьме шил детский комбинезон. Опыт есть. Это не шутка. Будет тяжело, но опыт есть. На самом деле, из пенитенциарной пробационной тюрьмы я вынес умение шить на промышленной швейной машинке потоком. Все. Единственный профессиональный навык, который я приобрел и которым реально можно заработать на еду.
— Как относишься к коммерциализации радикального искусства? Готов ли ты монетизировать своё творчество? И как вообще планируешь зарабатывать сейчас?
— Я ж сказал: буду работать швеем на швейной фабрике. А коммерциализировать, увы, приходится. Но если я создал картину в тюрьме на тему политзеков, то часть денег от коммерциализации я по-любому должен отдавать на какие-то гуманитарные, правозащитные нужды. Поэтому в основном картины из тюрьмы я отдавал на благотворительные аукционы. И, естественно, сейчас, когда сохраняется давление со стороны государства, то есть я судимый, и в будущем могу попасть в списки Росфинмониторинга, коммерциализация искусства — это, увы, один из способов просто выжить. И любой человек, который смотрит на моё творчество, по сути, может понимать, что, когда он покупает мою работу, он поддерживает и политзаключённых, которые всё ещё остаются в тюрьме, и меня как автора, чтобы я и дальше мог создавать работы.
— Я помню, что мы с тобой обсуждали либертарианство. Как ты сейчас к нему относишься?
— Я не буду кидать зигу, как Илон Маск. Вся тюрьма следила за предвыборной кампанией в Аргентине.
— А сам сейчас ассоциируешь себя с этим политическим течением?
— Да нет, конечно. Я, наверное, вообще не отношу себя ни к одному. Я просто такой либертарный художник, который творит на тему защиты свободы, отстаивания прав и поддерживает политзаключённых. И, естественно, я считаю, что вне идеологических ярлыков можно стараться отстаивать свободу для всех, где никто никого не будет щемить за их взгляды, если, конечно, эти взгляды не несут насилие по отношению к другим людям и насилие по отношению к свободе этих людей.
— Что ты, кстати, думаешь про политический сдвиг во всём мире в правую сторону?
— Ну, сдвиг и сдвиг. Что, первый раз, что ли? У нас же всё довольно циклично. Я думаю, в европейской политике сейчас всех заебали левые, пришли правые. Сейчас правые какую-то хуйню наделают, всех заебут правые, опять левые вернутся. И так всегда примерно.
— Люди боятся, поэтому и аналогии с правыми, когда они пришли в Германию. Я почему задаю вопрос, потому что нахожусь в Германии. Здесь боятся правопопулистской партии, кто-то называет её радикальной — «Альтернатива для Германии» .
— Это агенты Владимира Владимировича Путина. Мы их всегда поддерживаем. После пробации. Вот это вот друзья России. Короче, если серьёзно, то, мне кажется, из-за того, что политическое поле завязано на глубинном народе любой нации, большинство всё равно идёт за общим мнением. И люди подходят с логикой: «Если мне одно не нравится, то другое — полярность — будет лучше». И когда они увидят, что эта полярность тоже не очень, они опять вернутся к тому.
— Какие политические взгляды у сидящих?
— Если брать, какие разговоры были на Бутырке, там первое условие: без политики и без религии во время разговоров. На лагере там уже всё, просто режим, армейщина в большей степени, чем вот эта вот романтизированная тюрьма. Но всё равно тоже никто не говорит, потому что никто не хочет себя лишний раз нервировать.
В тюрьме все относятся очень скептически к прямой системной движухе. Просто потому, что они в прямом эфире переживают всю уголовную систему, когда их через суды проворачивают, через исполнение наказания. И, естественно, эта системная движуха очень напрягает.
— Ты садился в одной стране, а вышел в другой. Что изменилось?
— Отношения между людьми. Мне до сих пор тяжело смотреть, как всех растянуло на два разных полюса. Стало сложно людей выцеплять из вот этой вот идеологической ненависти. Говорить: «Блин, пацаны, вы что тут вообще из-за всего этого конфликтуете, давайте уже мириться, и будем опять отстаивать гуманизм и свободу». Срачи идут уже просто из-за того, можно ли на митинг с русским флагом выходить.
— А какая твоя позиция, кстати, по этому поводу?
— Мне без разницы. Я в России.
— Может ли человек с русским паспортом, россиянин, находясь в эмиграции, пойти на протест с русским флагом?
— Всё зависит от того, что он вкладывает в этот свой жест, когда выходит с российским флагом.
— Ну, вот есть Лука Андреев, молодой парнишка из Эстонии, который говорит: «Я вкладываю в это те старые митинги Бориса Немцова. Это флаг, это наш единственный символ государственный. Другого флага-то нет». После начала войны появился какой-то бело-сине-белый. Не все его признают, не все понимают, что это значит. И для людей это символ протеста.
— Был смешной случай. Бело-сине-белый флаг был нарисован у нас на лагере на стекле одного из бараков. Я так понял, все ходили мимо этого флага, и никто не понимал его смысла. Да и вообще. Уже сколько сотен лет у нас вот эта вот история заграничной интеллигенции, заграничной русскоязычной оппозиции. Все, кто уехал из России, в какой-то момент начинают жутко сраться, разобщаться. В какой-то момент все впадают в депрессию, спиваются, пока что-нибудь не происходит, чтобы все снова объединились. Мне кажется, надо просто попытаться извлечь из истории уроки, чтобы не допустить тех ошибок, которые допускали эмигранты в прошлом. И попытаться дожить до единения. А флаг? Мне лично всё равно. Я бы просто даже в дискуссии этой не участвовал.
Об отстраненности
— Какие тебе слова запомнились за время заключения?
— Порожняк. Полная чушь.
— Это «Донбасс порожняк не гонит»?
— Никто порожняки не гонит.
— И что это значит?
— Никто не несёт чушь, ну, грубо говоря. Еще порожняк, объебон — так называют обвинительные заключения. Кстати, вот ни разу «вечер в хату» никто на серьёзке не сказал. То есть это уже такой фольклор. И никто группу «Бутырка» в тюрьме тоже не слушает.
Все разговоры уходят в такую степь, что лучше пообсуждают, кто лучше — Дуа Липа или Биби Рекса. Все смотрят «Муз-ТВ», все знают, кто такая Дуа Липа. Там два телеканала. Все смотрят РЕН-ТВ. Когда РЕН-ТВ надоедает, все смотрят «Муз-ТВ».
— То есть сейчас в российских тюрьмах в 2024 году слушают Дуа Липу?
— Да, да. Мы пришли вот к этому, к замечательному будущему.
— А в российской тюрьме слушают «Матушку-Землю»?
— Мы уважаем Татьяну Колтукову и считаем её песни лучшими. Первое место в Яндекс.Чарт.
— А что же люди обсуждают, если стараются не говорить о политике, о религии? Есть какие-то бытовые темы?
— Люди обсуждают, что кто-то от передоза умер на соседнем корпусе или там свои судебные дела. Какие у них следователи – гандоны и закручивают гайки, или какие судьи – гады, что не исполняют всякие постановления пленума. Короче, юридические вопросы или локальные мемы, которые я уже позабывал. Чем дольше сидишь, тем больше тюремная жизнь начинает сводиться к тому, что ты просто ритуал проживаешь. Проснулся, попил кофе, посмотрел «Экстренный вызов» по РЕН-ТВ, посмеялся: «Ахахаха, какие тупые люди, сейчас все заедут». Поиграл в нарды там, и всё в таком духе.
— А вот эта ритуальность, она помогла? Если у тебя были вредные привычки, я не знаю, курил ли ты, выпивал, помогло ли с этим справиться? Вот люди депрессиями заболевают, какими-то не могут наладить свой режим, а тут ты должен вставать, как я понимаю, по расписанию.
— Ну, я некурящий и непьющий, мне всё равно было.
О крови и теории репрессии
— Что тебя поддерживало в тюрьме?
— Письма и поддержка жены. Лена помогала обрабатывать картины, передавать их для выставок, связывалась с людьми, в итоге оказалось, что, даже когда я в тюрьме, всё равно идёт какая-то творческая движуха с моими работами. И мне уже стало казаться, что я не зря сижу, рисую эти картины изо дня в день, себе пальцы мойками раскраиваю, чтобы тут рисовать кровью, чтобы стильно было.
— А что такое мойка?
— Это лезвие от одноразового станка.
— А оно разрешено?
— Нет, конечно. Ими же вскрываются.
— Планируешь продолжать рисовать кровью?
— Да, это уже часть стиля. Безопасно, если без фанатизма рисовать. Буду искать основание для жизни в виде работы, и там уже видно будет. Тут всё равно не заглянешь дальше, чем на несколько дней вперёд. Всякое может произойти.
— Почему ты решил для картин использовать кровь?
— Хотелось делать что-то интересное и самобытное. Можно было бы рисовать на картонках, но мне картонки казались чем-то привычным и более подходящим просто для открыток. А там появилась возможность, избыток ресурса — простыни и зубная паста, и можно было до посинения рисовать.
— А не замечали, что ты их режешь, то есть портишь. Просто новые выдавали?
— Там такой оборот простыней, и можно было даже в посылках в какой-то момент затягивать свои, что это всё не замечалось.
— А почему именно кровь? У тебя были, наверное, какие-то ручки, карандаши?
— Я сравнил — кровь красивее. И она более подходит под те значения, которые я вкладывал в картины, собственно, про теорию репрессии и вот это инфополе, которое витает вокруг людей в тюрьме, которое я и называю репрессией.
— Это жертва для тебя?
— В каком-то плане да. То есть это и накладывало на картины мой код переживаний.
— А что за теория репрессии?
— Готовится к изданию книга. «Теория репрессии»? В какой-то момент я передал картины на волю. Лена их отсканировала, и встал вопрос, что нужно написать к картинам комментарии, что означает каждая из картин. Комментариев оказалось так много, что в итоге они сложились в книгу о значении почти всей символики, что есть на этих картинах. Получилась такая универсальная брошюрка, если кто-то хочет ознакомиться с моим творчеством. Грубо говоря, из-за того, что люди заперты в тюрьме, они постоянно падают на какие-то определённые думки и переживания. И в какой-то момент эти переживания обретают физическую форму, которая называется, собственно, репрессия. И она уже сама начинает воздействовать на людей, которые находятся в камере. Потому что, пока ты сидишь, ты видишь, как от поведения людей, от их эмоционального состояния меняется вот этот весь фон в камере. У нас был момент, когда у одного из сокамерников умер близкий родственник. И его депрессия в какой-то момент настолько была звенящей, что её ощущали все 30 человек, которые сидели вместе с ним. А на 70 квадратных метрах это всё очень заметно. И я пытался обыграть этот фон, который возникает вокруг людей и их мыслей.
— А на каком этапе готовности книга сейчас? Когда планируешь издавать?
— Да я так понимаю, летом.
— Ты планируешь печатать её в России?
— Нет, во Франции. Эшники сказали: «Делай что хочешь, но не в России». У российского государства сейчас такая политика, что не в России может происходить всё, что угодно. И даже до сих пор остаётся подход, что в онлайн-пространстве, даже в российском инфополе, может происходить почти всё что угодно. Но если это оффлайн, то это всё — тебе пизда.
О творчестве в тюрьме
— А были у тебя в заключении в какой-то момент сомнения? Думал ли ты прекратить рисовать?
— Да, всё очень затягивалось, и казалось, что та вот тюремная движуха, которую я делаю, уходит куда-то в пустоту. Потому что на воле бардак начался. А после 22-го года вообще хаос случился. Куча народу взяла, сказала: «Всё, мы в Гейропу» – и уехали в Гейропу. Привычный ход жизни просто взял и разрушился, и надо было как-то всё по-новому восстанавливать. Люди были вынуждены поехать за границу, не смогли жить в своей стране из-за того, что происходит то, что происходит.
— Как к твоему искусству относились сокамерники? Видели, что ты там что-то рисуешь? Спрашивали вообще? Обсуждал с ними?
— Когда картины были по одной – «хуйня какая». «Ты что, рисуешь кал?» А когда я уже много этих скелетов стал набрасывать, такие: «О! Скелет какой! Слышишь, волка нарисуй по-братски. Ты можешь тут флаг Кабардино-Балкарии нарисовать? Вот такой, на всю простыню».
— Ты сидел с кавказцами?
— В московских тюрьмах 70% зеков — это либо выходцы из ближнего зарубежья, либо из кавказских регионов. В целом, хорошие ребята. Жили коллективом. С нами сидел бывший сотрудник «Росатома», который проходил по какому-то знаменитому делу: у них вертолёт изъяли, передали Деду Морозу в Угличе, и Дед Мороз на нём разбился. Может быть, это самая запомнившаяся шутка?
— А как часто письма приходили?
— Очень часто. Я вот как раз в твиттере выложил. Целый чемодан писем. Их, наверное, килограмм шестьдесят.
— И ты забрал их с собой?
— Ну, я их постепенно передавал на свободу, чтобы все сохранить. Большая часть писем вообще от незнакомых людей приходила просто с поддержкой из разных городов России и мира. Причем после начала СВО гораздо больше писем стало приходить из других стран. На десять бумажных — одно-два иностранных. Это я не беру в расчёт, что через сервисы электронных писем писали люди, тоже из-за границы иногда.
Фото предоставлено Павлом
Про войну и тюрьму
— А тяжело ли было тебе встретить начало войны в тюрьме?
— Да, я встретил это ещё в Бутырке. Мы всей хатой проснулись в 5 или в 4 утра из-за того, что по всем каналам крутили Владимира Владимировича с его вот этой речью о начале спецоперации.
— И люди ночью смотрели, кто-то просто не спал?
— Да, тюремная жизнь шла там, типа. Тюрьма живёт ночью. Мы такие: «Всё, короче, засиделись мы в тюрьме». То, что было привычно нам, этого больше не будет, сейчас начнётся полный хаос. Потом включили Euronews, когда он ещё был по телевизору кабельному. Там, собственно, уже всё напрямую показывали. И на этом тюремная жизнь продолжилась: что бы ни происходило, это почти не тормошило тюремный ход жизни.
— В заключении тебе предлагали пойти на войну?
— Там всем предлагают, кто на лагере.
— Почему не пошёл?
— А зачем? Я пробацию прошёл. Это подготовка человека в исправительной системе к жизни в обществе на свободе.
— Это новая постирония?
— Нет. Владимир Владимирович подписал в 2023 году закон о пробации. [кривляется] Всех зэков обязаны готовить к жизни в обществе. Вот я скажу, что основные, кто идут из тюрьмы на СВО, это люди, которые оттуда приехали, кто сел за самовольное оставление части. Ну, там просто им лепят от пяти до десяти лет сроки за то, что они две недели из отпуска не успели вернуться или что-то в таком духе. Они приезжают, типа целых семь лет, ебать, и всё. Они могут год отсидеть, два, потом понимают: «Блядь, пиздец, лучше я всё-таки поеду», — короче, и едут.
— Были ли у тебя сокамерники, которые согласились уехать?
— На лагере были. У нас почти весь барак либо 200, либо 300. Один в плен в Курске попал.
— И какие они аргументы приводили, когда уезжали?
— Те, кто знал, что от этого ожидать, они говорили: «Ну да, я знаю, как там будет, мне там лучше, чем в тюрьме, привычнее будет». Приводили и другие аргументы: «Лучше я сейчас пойду, чтобы не сидеть там, родных не напрягать, чтобы маме денег отправить».
О поддержке
— У тебя были разные группы поддержки, были ли среди них политические организации, и к кому ты склоняешься больше? Кто больше всего тебя поддерживал в тюрьме?
— Жена. Сперва, естественно, всплеск, ребята, с которыми была дружба, пытались вести и соцсети, и группы поддержки. А потом появилась Лена, и, на самом деле, вся тяжесть группы поддержки легла на Лену.
Фото предоставлено Павлом
— Вы познакомились после твоего ареста?
— Мы были знакомы на свободе, но не очень близко. А близко – уже по переписке, во ФСИН-письме. Первые письма от Лены я получил ещё осенью 22-го года, когда уже дело в суде заканчивалось, а чувства у нас двинулись уже в 23-м году в ходе переписки и осознания, что мы чувствуем друг друга.
— А как это вообще происходит? Как это объяснить человеку, который, наверное, никогда в переписке не участвовал? Как выражать чувства не эмоциями, мимикой, не харизмой передавать, как обычно на свиданиях с кем-то, а через буквы?
— Какой-то зумерский вопрос.
— Современный, 25-й год.
— Да блин, я даже не знаю. Наверное, просто потому, что когда ты читаешь рукописный текст, ты ощущаешь, что тебе ближе человек. Ты, конечно, с ним физически не взаимодействуешь, но начинают серьёзнее работать всякие внутренние процессы, воображение. Ты глубинно осмысляешь, что означают те слова, которые ты пытался написать. У нас с Леной переписка чуть расширялась со временем. Получалось даже созвониться и всё в таком духе.
— Какое самое запоминающееся письмо было, самое трогательное, самое важное для тебя? И что в нём было?
— Когда мы с Леной признались друг другу. Когда я писал, руки тряслись.
— А кто первый признался?
— Ну, я, вроде.
— А как семья отнеслась к твоему заключению?
— Естественно, отрицательно. Подозреваю, все думали, что меня посадят в какой-то момент, и родным, конечно, очень не хотелось этого. Было очень тяжело за маму, бабушку, дедушку. Но при этом тюрьма сбросила с них лишние нервы, когда она меня отвела от частичной мобилизации и когда им стало понятно, что вот он там в тюрьме сидит и хотя бы ничего нового не сделает. А сейчас, когда я освободился, родные могут не переживать за моё состояние. Мы можем быть рядом, на связи.
Фото предоставлено Павлом
Об акционизме
— Следил ли за акциями, за художниками, находясь в заключении?
— Присылали. Приходилось следить за хуями Кузьмича в Париже.
— Что думаешь по этому поводу?
— Хуёво, чё. Должен кто-то был так пошутить. На самом деле, ну, Кузьмич делает свою работу. Он нашёл свой полноценный акционистский стиль. И, мне кажется, если он будет продолжать в том же духе, всё будет охуенно.
— Ты имеешь в виду, сядет он тогда плотно?
— Ну, в Гейропе он не сядет. Он просто отовсюду вылетит, и в каком-то моменте он окажется в какой-нибудь Любляне.
Palice Jékowski / chrysalismag.org
— А почему ты называешь «Гейропа»? Что ты в это вкладываешь?
— Да, просто метамодернизм. Мы всё ещё люди из 2021 года, когда можно было называть Европу Гейропой.
— Какие книги на тебя повлияли за время заключения? Что читал?
— Как на художника, наверное, статьи Йозефа Бойса, которые мне присылали из Германии, о родстве художника и преступника. Что предмет искусства становится предметом искусства, если ты сам заявляешь, что это предмет искусства. Он отстаивал мысль, что любой человек может быть художником, просто если он об этом скажет.
— А ты сам себя считаешь преступником?
— Ну, приговор же есть. Сказано.
— Но это государство считает.
— Я проявил мнимое доминирование, мнимое превосходство по отношению к трём людям. Напугал. Люди испытали шок. Естественно, я хулиган с оружием по приговору. Но я прошёл пенитенциарную пробацию и исправился. Всё, по сути, я свой проступок перед государством наказанием исправил. Хотя у нас сколько законов о пробации ни принимай, всё равно тебя будут считать уголовником.
— Как ты относишься к тому, что тебя считают копией Павленского?
— «Копия Павленского», «копия Павленского»… Я не знаю, я мужика по пьяни ножом бы не ударил.
— А сам ты себя считаешь продолжателем его искусства?
— Да, мне кажется, все, кто делал после Павленского в таком духе, — это в каком-то плане, действительно, продолжение. Просто потому, что он сложил ту основу резонансного перформанса, где автор так вот серьёзно берёт на слабо государство. И он первый успел воспользоваться, зарезонировать все эти образы — колючая проволока, зашитый рот, отрезанное ухо, поджог ФСБ, что теперь, что бы ты ни сделал с колючей проволокой и что бы ты ни поджёг, все будут считать, что ты делаешь это как Павленский.
— Как тебе кажется, почему многие акционисты не высказывались громко против войны? Почему не было заметных акций, подобных тем, что проводились раньше? Например, как ты оцениваешь деятельность Pussy Riot в последние годы?
— Ну, у них заслуженный отдых. Я не знаю, мне кажется, просто мы не одобряем то, что делает Пётр Верзилов. [кривляется]
Пётр Верзилов — враг России.
— Как ты его позиционируешь, воспринимаешь как художника? Или он издатель «Медиазоны»? Или журналист, акционист, военный? Кто он сейчас для тебя?
— Последнее, вот поэтому, собственно говоря, Пётр Верзилов — враг России, и мы его не одобряем. Мы прошли постпенитенциарную пробацию. [смеется]
— Это в заголовок интервью: «Павел Крисевич: Пётр Верзилов — враг России».
— Нет, ну на самом деле, Петя занимался долгое время акционизмом. Когда ты занимаешься акционизмом, ты думаешь, что акции никак не влияют. И Петя просто решил делать напрямую и в конфликт пойти напрямую.
— Может ли художник брать оружие?
— Я думаю, что браться за оружие, если ты не чувствуешь полноценную угрозу для своей жизни и другого выхода нет, это не вариант. Если ты берёшься за оружие, по сути, ты принимаешь, что твой гуманный подход и попытка донести до человека через культуру провалились и ты можешь воздействовать на общество через своё творчество, искусство, ты должен так воздействовать.
— Тебе не кажется, что исчерпаны все возможности высказываться через культуру, поэтому люди переходят к таким радикальным действиям?
— Это их выбор. И, собственно, я пока освободился, пока могу находиться вне обоих полюсов, хочу попытаться этими творческими методами что-то донести.
— А можно находиться вне двух полюсов, находясь в России?
— Это очень тяжело, меня будут просто хуесосить оба полюса.
— И поэтому ты всё-таки решил остаться в России, не уехать?
— Я бы и мог уехать, но, пока меня не начали полноценно выживать из России, надо оставаться здесь, потому что влияние моего творчества на российскую действительность может быть максимальным только в тот момент, пока я здесь.
— Ты планируешь делать какие-то выставки? Как ты будешь представлять своё искусство, делиться с аудиторией, с россиянами в том числе?
— Скорее всего, через выставки, да, через взаимодействие с людьми.
— Но на такие выставки приходят силовики на такие выставки такого рода. Вот Виктор Забуга в Петербурге, я думаю, ты знаешь такого художника, он поддерживает действия российских властей. У него прошла выставка. Он съездил на оккупированные территории Украины, сделал фотографии в Авдеевке, если я не ошибаюсь, и привёз это в Петербург, поснимал там на плёночную камеру. Вот такие выставки можно. А тебе не кажется, что твои не позволят делать?
— Придётся искать такие формы, в которых можно будет сделать. Ещё по тюрьме, я понял, что когда ты пытаешься что-то создать из того минимума ресурсов, что тебе доступны, у тебя может получиться что-то интересное. То есть я не думаю, что у меня получились бы в итоге интересные картины, если бы я не додумался бы разрывать простыни, грунтовать их зубной пастой, делать для этого тушь и рисовать этой тушью и кровью.
— Ты не боишься оказаться снова в тюрьме за своё творчество, оставаясь в России?
— Ну, естественно. Если я пойму, что опять тюрьма, придётся уезжать.
— Тебе не страшно?
— Просто зачем я тогда сидел эти три с половиной года? Мне кажется, если бы я сказал: «Ну да, всё, я откинулся, буду шить маскировочные сети и всё, больше ничем не буду заниматься» — естественно, вся та поддержка, всё то, чем я занимался в тюрьме, ушли бы в трубу. Мне хочется показать, что благодаря той солидарности, что была проявлена ко мне, когда я сидел в тюрьме, можно остаться собой, сохранить в себе веру в будущее и, впоследствии освободившись, попробовать всё так же воздействовать на реальность. Естественно, без каких-то провокаций, ища уже более обтекаемые формы, но при этом пытаясь донести что-то.
— Воспринимаешь ли ты свою акцию, которая называлась «Контрольный выстрел» как предсказание кремлёвского занавеса? Вообще предсказание того, что случилась война?
— С тем расчётом, что там уже был заложен смысл, что за холостыми выстрелами потом прозвучат и настоящие, что, когда людей сажают по сфабрикованным делам, впоследствии могут появиться настоящие террористы и экстремисты, которые будут нести с собой настоящее насилие и которыми спецслужбы уже не будут заниматься так же, как они занимаются давлением на обычных людей, которые просто хотят, чтобы в их стране жилось лучше и не используют для этого ничего насильственного. Короче, да, вместо холостых выстрелов будут настоящие. И когда началась СВО, я подумал: блин, действительно, походу, может, и что-то другое ещё в воздухе витало в то время.
— Ты это понимал, когда делал акцию? Чувствовал это, что будут настоящие выстрелы?
— Да, естественно, нет. Я до последнего момента думал, что ничего не будет. Даже когда писали в письмах, что вот там такая напряжёнка, вот сейчас что-то будет, когда Бидон сказал, что вот там Российская Федерация готовит полномасштабное что-то. Я такой думаю: да что Бидон, да он руку невидимому человеку жмёт, вы видели, как он смешно с трапа самолёта упал. А потом такой: да, Бидон-то был прав. И да, до последнего не думал, что всё это придёт к такому. Но акцию я делал из ощущения, что через пару месяцев по-любому давление усилится и гайки закрутят ещё сильнее. Тогда вообще никакого акционизма не будет, и, может быть, я уже не смогу что-то сделать и не сесть. Но сел я уже тогда.
— Тебе как кажется, твоя акция ещё сильнее стала после начала войны?
— Её эффект остался в России в 21-м году.
— А был ли он?
— В 21-м году ещё шёл резонанс. На самом деле, акция сама по себе шла всё то время, пока я сидел в тюрьме, и вот я освободился, и перформанс на самом деле закончился только 24 января, когда я вышел из тюрьмы.
Василий Крестьянинов
О цензуре
— Были ли какие-то предложения со стороны силовиков, угрозы во время твоего заключения? Слышал, что приехали товарищи из Центра «Э» к тебе. Что они говорили?
— Да ничего не было, там просто типичное вот это вот: «Чуть что сделаешь — мы тебя посадим».
— Что, билет до Казахстана купить? Предлагали уехать сразу?
— Ну, они, я так понимаю, просто прощупывали. Это, конечно, давление, ты приходишь в робе, сидишь в робе, такой думаешь: «Блин, пацаны сейчас на ужин идут, а я тут сижу...»
— Долго был разговор?
— Меня забрали ещё после утренней проверки, и я до самого вечера тусовался в штабе, где находится кабинет оперативных сотрудников. Они меня ни о чём не спрашивали. Просто сперва вызвали пару рандомных людей из барака, их там поспрашивали. Причём не обо мне, а хотят ли они на СВО поехать и всё в таком духе. Потом забрали на проверку все мои письма и рисунки, которые нашли в бараке. А потом я просто стоял, ждал. В какой-то момент забил, ушёл на обед, вернулся обратно, потом опять забил, ушёл в баню, помылся. И уже после этого началось: я вспомнил, как это — жить в таких условиях, когда на тебя опять свалилось государственное давление. Что вот пришли лапки государственные и начинают тебя потихоньку давить.
— Была ли цензура искусства, которое ты передавал на волю?
— Когда я отправлял картины в письмах в первое время, их изымали из конвертов. И в какой-то момент за ними была охота. То есть если я рисовал скелетика, его изымали.
Поэтому я, собственно, начал ещё котов рисовать, потому что коты спокойнее проходили эту цензуру. Потом начали за котами охотиться.
И как мне сказал оперативный сотрудник по освобождению уже из Металлостроя, людям в кабинетах просто «очень не нравятся твои коты», они не хотят, чтобы они на свободу уходили. И отжал у меня картины, около 50 штук.
А ведь на Бутырке миллион котов сидит, помимо зэков. То есть там целая колония котов живёт. Потом «кот» расшифровывается как тюремная аббревиатура — «коренной обитатель тюрьмы». И по тюремному фольклору является, собственно, тотемным животным зэков.
— А у тебя был какой-то твой любимый кот?
— Да, у нас в камере жила кошка Муся. Её нам тусанули по дороге в баночке котёнком. То есть из верхней хаты по канату из окна в окно к нам пришёл котёнок. И всё, она у нас в хате росла. Туалет мы ей копали из дыры в полу. Там между этажами пол, пустота, заполненная песком, и опять пол. Её мама-кошка ещё научила ходить в туалет, ела она то, что мы ей там из ресторана даём, всякие паштеты, сухопайки. И росла. В какой-то момент мы кошку Мусю на свободу передали.
— А так можно было, просто надо было сотрудникам сказать, что она на свободу?
— Ну, в целом нельзя, просто совпала тюремная магия.
— А на свободе она у тебя осталась?
— Мы её передали подруге, и она жила у подруги, пока в последние месяцы моего ареста у неё не обнаружилась острая почечная болезнь. Кошечку усыпили, короче. Зато успела на воле пожить, а не в хате с кучей народу, где половина думает: «Почему у нас в хате кошка?»
И об обмене
— Предлагали ли тебе участвовать в обмене политзаключёнными?
— Не предлагали. Но я сидел, думал: «Блин, лишь бы не меня». Кому действительно надо на свободу, кому осталось много сидеть, кто болеет. Короче, кому действительно тяжело. А я сидел уже тогда, и мне оставалось полгода. Если бы мне предложили, я бы, наверное, да, указал бы на Горинова, на Егора Балазейкина... Короче, на ребят, у кого проблемы со здоровьем.
— А как вообще к этой практике относишься — обмена политзаключёнными?
— Это хорошая практика. Я думаю, это был тот момент, который показал, что люди, которые сидят в тюрьме по политическим статьям, могут надеяться, что внезапно так резко свалится освобождение. Что они окажутся снова с близкими на свободе и вне угрозы новых репрессий. Естественно, в обе стороны, так как везде есть преследования за взгляды. Увы, в таком мире живём.
